И тут вдруг я понял, что не имею представления о том, на каком принципе строится моя работа.

Сорокалет ждал. Он смотрел мимо меня, вдаль, глаза его были задумчивы и печальны. А я в этот момент увидел птицу на ветке, может быть, воробья, я еще не занимался всерьез орнитологией, и я стал смотреть на птицу и ждать, когда она улетит. А птица не улетала. И больше ни одной мысли в голове не было.

– Ну что же? – спросил Сорокалет. Я не знаю, сколько он ждал.

– Я забыл, – признался я.

– Забыл, расскажи о втором изобретении.

Это была великолепная мысль. Конечно же, мне надо было догадаться самому. Я с облегчением вздохнул и сказал:

– Второе мое изобретение...

Птица, как назло, не улетала с ветки. Ну что, привязали ее, что ли? Я не сомневался в том, что я что-то изобрел. Наверняка изобрел, но в том месте мозга, где должно было лежать изобретение, была громадная гулкая пустота. И неожиданно для себя самого я спросил:

– А этот человек, который с черным саквояжем, он что у вас отнял?

Я спросил это, потому что хотел отвлечь Сорокалета от моих несчастных изобретений, которых на самом деле не было.

Сорокалет сразу ожил.

Он даже вскочил со скамейки. Словно его включили в сеть.

– Ты что об этом знаешь? Говори!

– Я видел вас днем. Вы шли за ним и о чем-то просили.

– Поздно, – сказал Сорокалет. – Я его упустил. Я думал, что ты еще что-нибудь знаешь... Впрочем, откуда тебе знать?

– Я его видел потом, – сказал я. – Он приходил к нам в Дом пионеров. Сидел...

– И что делал? Что он еще делал?

– Сидел и ничего не делал. Открыл свой саквояж, копался в нем, а потом, когда мы его спросили, что он делает, повернулся и ушел. Через мастерскую, через окно.

– Открывал? А близко он был от тебя?

– Ну как вы.

– Стой, Деткин, повтори: ты зачем хотел меня видеть?

– Моя фамилия Бабкин, – сказал я. – Мне сказали, что вы можете со мной поговорить, потому что мои изобретения представляют интерес для науки.

– И ты можешь мне изложить суть изобретений?

– Я же говорил... – И тут меня снова застопорило. И я стал глядеть на птицу.

Сорокалет очень мною заинтересовался. Он приблизил свои очки ко мне, наклонился и понизил голос, задавая следующий вопрос:

– А сегодня утром, даже днем, ты знал, что изобрел?

– Я и сейчас знаю... нет, не знаю.

И вдруг я понял, что в самом деле забыл, полностью. Начисто забыл, что же изобрел.

– Я забыл? Этого не может быть!

Я боялся, что Сорокалет сейчас рассмеется, в самом деле можно рассмеяться – приходит к тебе мальчик, фактически ребенок, который говорит, что хочет заниматься в твоем семинаре, а ничего не знает. И изобретений у него никаких нет.

Сорокалет не смеялся. Он смотрел на меня серьезно, с сочувствием, но мне все равно хотелось ему доказать, оправдаться.

– Если вы не верите, – сказал я, – то можно позвонить к нам в кружок. Там вам любой скажет, что я получил премию. Про меня заметка была в «Юном технике»...

– Я тебе верю, – сказал он. – Больше того, я верю, что у тебя были очень хорошие изобретения, настолько хорошие, что их надо было украсть.

– Кому надо было украсть?

– Тому человеку, с черным саквояжем.

– Как можно украсть? Я же их не патентовал. Я только думал о них.

– Я тоже думал, – сказал Сорокалет. – И когда это случилось, я не сразу сообразил. Но потом все же додумался. Правда, какие-то сомнения у меня оставались до сих пор. И ты их рассеял. Теперь все ясно – надо действовать.

– Пал Никитич! – взмолился я. – Расскажите мне, пожалуйста, в чем дело. Я же ничего не понимаю.

– Садись. – Он сел на скамейку, и я понял, насколько он изменился за последние минуты. Глазки за толстыми стеклами очков буквально пылали, щеки покраснели, и уголки губ приподнялись, отчего его лицо потеряло обиженное и растерянное выражение. Стало обыкновенным и добрым, и даже очень приятным лицом.

Я послушно сел рядом с ним.

– Это случилось сегодня днем, – сказал Сорокалет. – Я как раз собирался обедать, когда он пришел. Он сказал, что должен мне передать привет от моего знакомого, но никакого знакомого в городе Брянске у меня нет. В общем, ему было все равно, верю я ему или нет. Ему нужно было потянуть время. Он сел, раскрыл свой саквояж и сделал вид, что ищет письмо. А я как-то не обратил на него должного внимания. Я собирался обедать, а он мне очень мешал. Я сказал ему, что, пока он будет искать письмо, я буду собираться. И он был рад. Он возился в своем саквояже. Потом закрыл его и сказал, что письмо он забыл в гостинице. Мы вышли с ним вместе, он молчал. Он мне показался странным. Ты знаешь, что такое интуиция?

– Знаю, – сказал я.

– Так вот, интуитивно я ощутил в нем что-то чужое. Словно рядом со мной идет не человек, а какой-то... какое-то существо. И, может быть, я бы ничего не понял, если бы вдруг, еще на лестнице, не решил мысленно повторить ход моих аргументов. Мне сегодня надо было выступать на ученом совете и защищать одну идею... впрочем, я тебе не смогу сказать, какую идею, потому что ее не помню. Я спускался по лестнице, почти не замечая этого человека, и старался восстановить ход моих аргументов. И тут я понял, что не имею никакого представления о моем собственном изобретении. Я очень удивился и, чтобы проверить, нет ли у меня провала в памяти, переключился на другую мою идею, о которой думал ночью. И оказалось, что и этой идеи во мне нет. Я не знаю, что меня заставило поглядеть на этого человека с саквояжем. Он к тому времени обогнал меня и уже выходил на улицу. У меня не было никаких доказательств, что он имеет отношение к моей забывчивости. Я только поглядел ему вслед. И вдруг он обернулся и улыбнулся мне. Как улыбаются механические куклы. И похлопал ладонью в черной перчатке по саквояжу. И тогда меня озарило: мои мысли в этом саквояже. Я ему крикнул: «Постойте!» Он прибавил шагу. Я побежал за ним. Я уже не сомневался, что меня обокрали. Если бы я остановился и задумался, я бы понял, что такого быть не может. Нельзя украсть у человека мысли, причем не все, а только некоторые мысли. До этого земная наука не дошла, это я гарантирую. Но я об этом не думал. Я бежал за ним, я просил его вернуть мне мысли, я умолял, я грозил... А он только улыбался.

– Тогда я вас и увидел, – сказал я.

– Вот именно. В подземном переходе? Не помню, может, это было и в подземном переходе. А потом он исчез... сбежал. А я решил, что мне все это померещилось. Я начал рассуждать. Я уговорил себя, что такого не может быть. Я провел целый час над моими записками, и оказалось, что я ничего не понимаю в чертежах. Как будто они написаны каким-то другим человеком. Я торжественно провалился на ученом совете. Я стоял как столб. От моего выступления зависела судьба не только моего изобретения, но и многих людей, которые должны были его воплощать в жизнь и пользоваться его плодами. Я сказался больным... Бедный мальчик!

Последние его слова относились ко мне.

Но я не был так расстроен, как должен был быть расстроен.

Сейчас объясню почему.

Еще несколько минут назад я был совершенно одинок в этом мире. Ограбленный, ничтожный человек. Никто меня не мог бы понять. В лучшем случае бы отмахнулись от моих жалоб, в худшем – отвезли бы в сумасшедший дом. Особенно если бы я стал рассказывать о человеке с саквояжем.

И вдруг оказывается, что я не один. Что у меня есть союзник. Да еще какой! И не только он мне нужен, но и я ему необходим. И мы должны вдвоем разрешить неразрешимую загадку.

– А может, он шпион? – спросил я.

– Не похоже, – серьезно ответил Сорокалет. – То, что он делает, у нас еще никто делать не умеет. И ни к чему. Наши с тобой изобретения не представляют никакого секрета. Через несколько месяцев или лет о них можно будет прочитать в любом журнале или увидеть их на практике. У меня другая версия...

– Инопланетяне! – сказал я. – Летающая тарелочка.

– Упрощенно говоря, так.

– А я еще вчера с ребятами спорил, – сказал я. – Потому что я противник летающих тарелочек. Я думаю, что это миф двадцатого века.